Она родилась в год Олимпиады, который многие считают последним годом советских иллюзий, и, подрастая, уже не испытывала их. В ее трагически рано оборвавшейся жизни отразились все самые неспокойные события конца ХХ века и перипетии эпохи миллениума. Поступив во ВГИК, она, ставшая москвичкой с непростого для всей страны 1993 года, выбрала профессию, которую априори все продолжают считать не женской — стала режиссером. И начала снимать свое кино — пропитанные невероятной женственностью ленты на непростые темы. Все мы родом из детства, и Маша была оттуда же — из своего детства с непростым привкусом, из-под рушащегося колосса по имени СССР, в царапинах от ударов его гигантских глиняных осколков, бьющих больно и тяжело.
Поколение, к которому принадлежала Маша, видело мир по-своему. Она впитала ощущение свободы с жарким ветром, что целовал ее щеки в детстве, в опаленном зноем Ереване, и не хотела его растрачивать в жизни взрослой — той, что играла и жила уже совсем по другим законам. Она несла в кино свое пропитанное невероятное чувственностью «я», снимая ленты откровенные, многих раздражающие, очень личные и не такие, как у всех. Если бы фильмы имели запах, Машины картины непременно пахли бы — ванилью мечты, полынью разочарований, перцем озорства. В ее фильмах условности были забыты, а люди казались людьми без границ — и в творчестве, и в отношениях. Но при всей своей современности она будто хранила некое тайное древнее знание, возможно, унаследованное от бабушки, поэтессы Сэды Вермишевой. В их жилах текла гордая кровь князей Аргутинских-Долгоруких. И эта «голубая кровь» ощущалась в Маше, в ее осанке, повороте головы.
А еще в ее жизни была любовь. Такая, о которой мечтают. Они встретились, чтобы стать счастливыми. Он — американец с армянскими «корнями». Она — живущая вдали от родины армянка, ставшая своей в Москве, но никогда не забывавшая родины. Как им удалось найти друг друга на этом суетливом шарике по имени земля? Но — нашли. И Маша сняла пять удивительных фильмов и родила пятерых детей. Которых любила до безумия.
У нее было для счастья все. Так было, нее казалось. .
А оно лопнуло, счастье, точно струна, зазвенев. И остро ранило душу, ударив этой рваной струной. Нота этого разрыва — чудовищно-раннего, несправедливо-жестокого, горького — отзвучала вместе с Машиной жизнью, такой осмысленной, глубокой, творческой.
И такой хрупкой.
Болезни было все равно…
Летом ей исполнилось бы 38 лет. Теперь не исполнится. Она останется молодой всегда…
